Булгакова Надежда Афанасьевна (в замужестве - Земская) (1893 - 1971) - сестра Булгакова.

Родилась в 1893 г. в Киеве в семье А. И. и В. М. Булгаковых. Окончила киевскую женскую гимназию, в 1912 г. переехала в Москву, где окончила филологический факультет Высших женских курсов. Летом 1917 г. Б. вышла замуж за Андрея Михайловича Земского (1892-1946) - выпускника филологического факультета Московского университета, по мобилизации направленного в Киевское артиллерийское училище, а после окончания училища - офицером-артиллеристом в тяжелый артиллерийский дивизион в Царское село. Осенью 1917 г. Б. приехала в Москву для сдачи государственного экзамена на филологическом факультете университета, а в 1918 г. вместе с мужем перебралась в Москву, а затем в Самару, где учительствовала. У Б. с Земским было три дочери. Б. умерла в 1971 г. от гипертонической болезни.

Б. была очень близка с братом Михаилом, особенно в годы юности. Она вела подробный дневник, а впоследствии собиралась писать биографию писателя. В 1910-е годы у Б. с братом происходили частые споры "на мировые темы".

25 марта 1910 г. она записала в дневнике: "Теперь о религии... Нет, я чувствую, что не могу еще! Я не могу еще писать. Я не ханжа, как говорит Миша. Я идеалистка, оптимистка... Я - не знаю... - Нет, я пока не разрешу всего, не могу писать. А эти споры, где Иван Павлович (Воскресенский, впоследствии - второй муж В. М. Булгаковой) и Миша защищали теорию Дарвина и где я всецело была на их стороне - разве это не признание с моей стороны, разве не то, что я уже громко заговорила, о чем молчала даже самой себе, что я ответила Мише на его вопрос: "Христос - Бог, по-твоему?" - Нет!"

Только, когда теперь меня спросят о моих личных чувствах, о моем отношении к вере, я отвечу, как Иван Павлович: "Это интервью?" и замолчу (позднейшее примечание Б.: "Иван Павлович был, по-видимому, совершенно равнодушен к религии и спокойно атеистичен и вместе с тем глубоко порядочен в самой своей сущности, человек долга до мозга костей")... Я не знаю! Я не знаю. Я не думаю... Я больше не буду говорить... Я боюсь решить, как Миша (позднейшее примечание Б.: "неверие")... я тороплюсь отвечать, потому что кругом с меня потребовали ответа - только искренно я ни разу, - нет, раз - говорила... решить, решить надо! А тогда... - Я не знаю... Боже! Дайте мне веру! Дайте, дайте мне душу живую, которой бы я все рассказала".

По тону записей Б. чувствуется, что она гораздо более страстно переживала вопросы веры и неверия, тогда как Булгаков в то время был ближе к "спокойному атеизму" И. П. Воскресенского, и это спокойствие сохранялось и в его позднейших колебаниях между верой и неверием. Он сознавал себя человеком со слабой волей, для которого Бог - лишь еще одна возможная опора в жизни (см.: Христианство).

Разговоры с сестрой о вечном продолжались. На Рождество 1912 г. Б. приехала в Киев из Москвы и 22 декабря 1912 г. зафиксировала в дневнике: "...Долго говорила сегодня с Сашей (А. П. Гдешинским (1893-1951), киевским другом Булгакова) и Мишей и натолкнулась на массу интересного... Конечно, они значительно интересней людей, с которыми я сталкиваюсь в Москве, и я бесконечно рада, что могу снова с ними говорить, спорить, что тут воскресают старые вопросы, которые надо выяснять, в новом ярком освещении".

28 декабря 1912 г. она передала суть этих споров: "Теперь мне надо разобраться во всем, да нет времени: гений, эгоизм, талантливость, самомнение, наука, ложные интересы, права на эгоизм, широта мировоззрения и мелочность, вернее, узость, над чем работать, что читать, чего хотеть, цель жизни, свобода человеческой личности, дерзнуть или застыть, прежние идеалы или отрешение от них, непротивление злу - сиречь юродивость, или свобода делания хотя бы зла во имя талантливости, эрудиция и неразвитость, мошенничество или ошибка... Все эти вопросы, заглохшие в Москве... воскресли тут ярко и ново, т. к. развила меня Москва - с новой силой под влиянием разговоров с Мишей, встречи с одним из интереснейших людей, которых я когда-либо видела, моей давнишней инстинктивной симпатией - Василием Ильичом Экземплярским (в примечании, сделанном 8 декабря 1960 г. Б. пояснила: "Брат задел в сестре ряд глубоких вопросов, упрекая ее в том, что она не думает над ними и не решает их, взбудоражил ее упреками в застое"). Миша недавно в разговоре поразил меня широтой и глубиной своего выработанного мировоззрения - он в первый раз так разоткровенничался, - своей эрудицией, не оригинальностью взглядов, - многое из того, что он говорил, дойдя собственным умом, для меня было довольно старо, - но оригинальностью всей их компоновки и определенностью мировоззрения. Правда, с моим "юродивым" благодушием (соединяю два Мишины термина) я не могу согласиться с ним, но это не оттого, что я понимаю: нет, но он "дерзнул" (хоть на словах пока, - он бесконечный теоретик, как правильно заметил Саша), а у меня не хватает силы пока даже дерзнуть подумать, и я молчу, и это мое бессилие мне не больно, а нудно - скучно и тяжело ложится на душу... Плохо мне и потому, что, благодаря моей дряблости, может быть, у меня такая широкая, такая с некоторых точек зрения преступная терпимость (здесь в 1960 г. Б. сделала важное примечание: "У Миши терпимости не было") к чужим мнениям и верованиям, такая податливость и гибкость в их понимании... У Миши этого нет совершенно, да и у других ни у кого я этого не замечала. У Миши есть вера в свою правоту или желание этой веры, а отсюда невозможность или нежелание понять окончательно другого и отнестись терпимо к его мнению. Необузданная сатанинская гордость, развивавшаяся в мыслях все в одном направлении за папиросой у себя в углу, за односторонним подбором книг, гордость, поднимаемая сознанием собственной недюжинности, отвращение к обычному строю жизни - мещанскому и отсюда "права на эгоизм" и вместе рядом такая привязанность к жизненному внешнему комфорту, любовь, сознательная и оправданная самим, к тому, что для меня давно утратило свою силу и перестало интересовать. Если б я нашла в себе силы позволить себе дойти до конца своих мыслей, не прикрываясь другими и всосанным нежеланием открыться перед чужим мнением, то вышло бы, я думаю, нечто похожее на Мишу по "дерзновению", противоположное в некоторых пунктах и очень сходное во многом; - но не могу: не чувствую за собой силы и права, что главней всего. И безумно хочется приобрести это право, и его я начну добиваться... И конечно, если выбирать людей, с которыми у меня могло бы быть понимание серьезное, то первый, кому я должна протянуть руку, - это Миша. Но он меня не понимает, и я не хочу идти к нему, да пока и не чувствую потребности, гордость обуяла... Одна справлюсь, справлюсь, справлюсь. И добьюсь права перед собой прежде всего, потом перед другими... Правда, Мишка откровенней всех со мною, но все равно... Миша стал терпимее к маме - дай Бог. Но принять его эгоизма я не могу, может быть, не смею, не чувствую за собою прав. А выйдет ли из меня что-нибудь - Бог весть?.. Во всяком случае я начну действовать, но опять-таки не могу, как Миша, в ожидании заняться только самим собой, не чувствую за собой прав..."

В позднейшем комментарии Б. связала булгаковские взгляды с влиянием Фридриха Ницше (1844-1900): "Тогда Ницше читали и толковали о нем. Ницше поразил воображение неокрепшей молодежи".

Булгаков явно отвергал проповедь ненасилия Льва Толстого (1828-1910), считал ее "юродивой". В "Мастере и Маргарите" проблема "свободы делания хотя бы зла во имя талантливости" вновь встала в связи с образом Воланда и его отношений с Мастером. Герой вынужден принять помощь сатаны во имя сохранения своего творческого гения. Вопрос, поднимаемый в юношеские годы в спорах с Б., Булгаков осмысливал теперь в контексте своих отношений с И. В. Сталиным, предоставившим автору "Мастеру и Маргариты" возможность работать, но запретившим ему покидать страну и обнародовать свои произведения (в одном из черновых набросков Воланд предупреждал Мастера: "Ты не покинешь свой приют").

Упоминаемый Б. религиозный философ, профессор Киевской Духовной Академии и друг А. И. Булгакова В. И. Экземплярский (1875 - 1933) повлиял своими трудами и на замысел последнего булгаковского романа. В 1911 г. он был изгнан с кафедры нравственного богословия за статью "Л. Н. Толстой и св. Иоанн Златоуст в их взгляде на жизненное значение заповедей Христовых", где утверждал, что прошедшая через толстовское сознание "часть истины уже с первых веков христианства заключена в творениях великих провозвестников церковного учения". Сам же Толстой, по мнению философа, был "живой укор нашему христианскому быту и будитель христианской совести".

Вскоре после Октябрьской революции на заседании Киевского Религиозно-просветительского общества он сделал доклад "Старчество", и высказанные в нем мысли были созвучны спорам Б. со своим братом. Автор "Старчества" утверждал: "...С точки зрения христианского идеала, все главные устои древнего мира должны были быть осуждены. Так, например, чужд евангельскому духу был весь тогдашний строй государственной жизни, как, впрочем, таким он остается и до наших дней. Евангелие со своим заветом непротивления злу, проповедью вселенской любви, запрещением клятвы, убийства со своим осуждением богатства и т. д. - все эти заветы, если бы были даже осуществлены в жизни, должны были повести к крушению империи. Без армии, без узаконенного принуждения в государственной жизни, без штыков, без судов, без забот о завтрашнем дне государство не может и дня просуществовать. Не менее велик был разлад и между Евангелием и человеческим сердцем самого доброго язычника. Все отдать, всем пожертвовать, возненавидеть свою жизнь в мире, распяться со Христом, отказаться от всей почти культуры, созданной веками, - все это было неизмеримо труднее, чем поклониться новому Богу, все это должно было казаться безумием, а не светом жизни. Здесь источник такого отношения к евангельскому идеалу жизни в истории христианского общества, когда евангельский идеал был сознательно или бессознательно отнесен в бесконечную высь неба, а от новой религии потребовала жизнь самого решительного компромисса, вплоть до освящения всех почти форм языческого быта, совершенно независимо от их соответствия духу и букве Евангелия".

Экземплярский принимал те положения толстовского учения, которые не противоречили православию, в том числе идею "заражения добром", изначально доброй сущности всех людей и непротивления злу. У Булгакова же проповедь Иешуа Га-Ноцри о добрых людях приводит Понтия Пилата к убийству Иуды из Кириафа.

У Толстого в "Войне и мире" (1863-1869) славившийся своею жестокостью маршал Луи Никола Даву (1770-1823) во время допроса почувствовал в Пьере Безухове человека, как и он сам, и это невольное сочувствие, установившаяся между ними человеческая связь избавила арестанта от расстрела. В "Мастере и Маргарите" такое же сочувствие к Иешуа испытывает Пилат, но это не мешает прокуратору отправить Иешуа на казнь. У Булгакова, как и у В. И. Экземплярского, Га-Ноцри принимают за безумца, а не за носителя света жизни.

Автор "Старчества" прославлял тех, что достигли евангельского идеала в монашестве, удалившихся в пустыни, что "презрели мир до конца и всю свою жизнь посвятили исканию Царства Божия и правды Его на земле". Экземплярский цитировал слова аввы Дорофея своему ученику: "Не скорби, тебе не о чем беспокоиться; каждый продавший себя в послушание отцам имеет такое беспечалие и покой". Булгаков еще в 1923 г. в фельетоне "Киев-город" с грустной иронией вспоминал те легендарные времена, окончившиеся в 1917 г., "когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение". В последнем булгаковском романе Мастеру и Маргарите приходится "продавать себя в послушание" не святым старцам, а дьяволу Воланду, чтобы вновь обрести "беспечалие и покой".

Метания Б. по вопросу веры сочетались с симпатиями ее и ее мужа к революции. Первая жена Булгакова, Т. Н. Лаппа вспоминала, что в 1916 г., когда она собиралась к мужу в госпиталь на Юго-Западный фронт, Б. дала ей пачку революционных листовок для распространения среди солдат. Булгаков, когда узнал, эту затею не одобрил, и прокламации были сожжены в печке.

Б. была одной из первых, кому Михаил признался в своем намерении стать писателем. 28 декабря 1912 г. она записала в дневнике: "Хорошую мне вещь показывал сегодня Миша (свои литературные наброски-замыслы) - хорошо и удивительно интересно! ...Миша хорошо пишет". К этой записи 8 декабря 1960 г. Б. сделала следующее примечание: "В этот вечер старший брат прочел сестре свои первые литературные наброски-замыслы и сказал: "Вот увидишь, я буду писателем".

Б. с юности испытывала тягу к литературе, училась на филологическом факультете. В ее дневниковой записи от 8 января 1913 г. есть характеристика булгаковской речи: "Смесь остроумных анекдотов, метких резких слов, парадоксов и каламбуров в Мишином разговоре; переход этой манеры говорить ко мне... Мишины красивые оригинальные проповеди".

И в последующие годы Б. оставалась среди сестер и братьев едва ли не самым близким Булгакову человеком. 3 октября 1917 г. он писал ей из Вязьмы: "Вообще обращаюсь к тебе с просьбой - пиши, если только у тебя есть время на это, почаще мне. Для меня письма близких в это время представляют большое утешение". А в апреле 1921 г. Булгаков, размышлявший о возможной эмиграции, сообщал сестре из Владикавказа: "Посылаю кой-какие вырезки и программы... Если я уеду и не увидимся, - на память обо мне".

Осенью 1921 г. муж Б. А. М. Земский приютил Булгакова в их квартире №50 в доме №10 по Б. Садовой (см.: Нехорошая квартира). В связи с предстоящим приездом брата Б. из Киева писала мужу в Москву 23 сентября 1921 г.: "А новая комбинация с мукой такая: у Миши с Тасей (Т. Н. Лаппа) ничего нет, и как они будут жить в Москве, пока Михаил устроится, я не представляю. Приходится поэтому отдать им половину того, что мы получили от мамы (ржаной муки). Мама тоже сторонница этой комбинации..."

В январе 1922 г. Булгаков побуждал Б. отправить из Киева несколько корреспонденций в "Торгово-Промышленный Вестник", где заведовал хроникой, однако к концу месяца это издание потерпело крах. Весной 1923 г. Булгаков сообщал Б., уже вернувшейся к тому времени вместе с А. М. Земским в Москву: "Живу я, как сволочь - больной и всеми брошенный. Я к Вам не показываюсь потому, что срочно дописываю 1-ую часть романа; называется она "Желтый прапор" (ранняя редакция "Белой гвардии")".

26 ноября 1926 г. Булгаков стал крестным отцом младшей дочери Б. Елены, о чем сохранилась его записка Б. от 24 ноября 1926 г.: "Милая Надя, Буду крестить. В пятницу (26-го) в 12 ч. дня жду Лелю (Е. А. Булгакову, которая была крестной матерью)". В феврале и октябре 1927 г. брат доставал Б. билеты на "Дни Турбиных", а 3 марта 1928 г. специальной запиской известил ее о том, что скоро будет читать "Бег".

Б. была дружна со второй булгаковской женой, Л. Е. Белозерской, однако с третьей женой, Е. С. Булгаковой, отношения не сложились. Возможно, поэтому Булгаков не пришел на первые, последовавшие за его браком с Е. С. Булгаковой именины сестры. Брат послал ей 1 октября 1933 г. специальное письмо с извинениями со ссылкой на нездоровье и просьбой не сердиться на то, что "редко даю знать о себе", а также 100 рублей ее детям.

Е. С. Булгакова в своем дневнике отзывалась о Б. достаточно нелестно. 11 декабря 1933 г. она записала: "Приходила сестра М. А. - Надежда. Оказывается, она в приятельских отношениях с тем самым критиком Нусиновым, который в свое время усердно травил "Турбиных", вообще занимался разбором произведений М. А и, в частности, написал статью (очень враждебную) о Булгакове для Литературной энциклопедии. Так вот, теперь энциклопедия переиздается, Нусинов хочет пересмотреть свою статью и просит для ознакомления "Мольера" и "Бег".

В это же время - как Надежда сообщает это - звонок Оли (О. С. Бокшанской, сестры Е. С. Булгаковой) и рассказ из Театра:

- Кажется, шестого был звонок в Театр - из Литературной энциклопедии. Женский голос: - Мы пишем статью о Булгакове, конечно, неблагоприятную. Но нам интересно знать, перестроился ли он после "Дней Турбиных"?

Миша:

- Жаль, что не подошел к телефону курьер, он бы ответил: так точно, перестроился вчера в 11 часов. (Надежде): - А пьес Нусинову я не дам.

Еще рассказ Надежды Афанасьевны: какой-то ее дальний родственник по мужу, коммунист, сказал про М. А. - Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, тогда бы он переродился.

Миша:

- Есть еще способ - кормить селедками и не давать пить (такой способ в гоголевском "Ревизоре" (1836) практиковал городничий по отношению к неугодным купцам)".

По этой записи уже видно некоторое отчуждение, возникшее между братом и сестрой, которая, как и ее муж, в большей мере готова была идти на компромисс с существовавшей властью и ее адептами, вроде И. М. Нусинова, попавшего в булгаковский список критиков и писателей, участвовавших в кампании против "Дней Турбиных". 25 февраля 1937 г. - еще одна раздраженная запись Е. С. Булгаковой: "Вечером звонок Надежды Афанасьевны. Просьба - прочесть роман какого-то знакомого. Ну, как не понимать, что нельзя этим еще загружать!"

Елена Сергеевна даже не поставила Б. в известность о последней болезни мужа. В дневнике Б. связанные с этим события изложены в записи от 8 ноября 1939 г.: "Оля (старшая дочь Б.) за утренним чаем говорит...: "А ты знаешь, что дядя Миша сильно болен? Меня Андрюша Пенсов (одноклассник) спрашивает: А что - выздоровел твой дядя? А я ему сказала: А я даже и не знаю, что он был болен". Андрюша мне сказал, что он был очень серьезно болен уже давно. Я испугалась и тотчас пошла звонить по телефону Елене Сергеевне, услыхала о серьезности его болезни, услыхала о том, что к нему не пускают много народа, можно только в определенный срок, на полчаса; тут же Е. С. делает попытку объяснить, почему она нас никак не известила (хотя этот факт, говорящий сам за себя, в объяснениях не нуждается), и от телефона, как была, в моем неприглядном самодельном старом пальтишке отправилась к нему, сговорившись об этом с Еленой Сергеевной.

Нашла его страшно похудевшим и бледным, в полутемной комнате в темных очках на глазах, в черной шапочке Мастера на голове, сидящим в постели". По воспоминаниям Б., она не видела брата с весны 1937 г., и потому "всю осень 1939 г. (да и весь год) беспокойные мысли о том, что делается с Михаилом и что делается у него".

Общее несчастье сблизило Б. с женой брата. 8 ноября 1939 г., согласно позднейшей записи Б.: "Когда я ухожу, плачем с Люсей (Е. С. Булгаковой), обнявшись, и она горячо говорит: "Несчастный, несчастный, несчастный!"

Б. неоднократно навещала больного брата. В один из ее визитов разговор зашел о биографах и биографиях: "Мое замечание о том, что я хочу писать воспоминания о семье. Он недоволен. "Неинтересно читать, что вот приехал в гости дядя и игрушек привез. Надо уметь написать. Надо писать человеку, знающему журнальный стиль и законы журналистики, законы создания произведения".

Булгаков не только сомневался в способностях Б. написать достаточно живую, могущую привлечь читателей книгу о нем и семье, но и не одобрял отношение сестры к его судьбе. Вряд ли писатель был знаком со словами, которые Б. внесла в свой дневник 11 декабря 1933 г., сразу после разговора о Нусинове и "перестройке": "Михаил Булгаков, который "всем простил". Оставьте меня в покое. Жена и детишки. Ничего я не хочу, только дайте хорошую квартиру и пусть идут мои пьесы". На самом деле писатель не смирился с судьбой до самого последнего дня, надеясь, что его "закатный" роман еще принесет сюрпризы.

7 февраля 1940 г. муж сообщил Б., что "Мише снова стало плохо и что необходимо его поскорее повидать". 8 февраля состоялась последняя беседа Б. с братом. В ходе ее он шутливо вспоминал о былой приверженности Б. и А. М. Земского народническим идеям, просил сестру в случае необходимости дежурить у его постели, причем "когда на минуту мы остаемся одни (все выходят) разговор о револьвере". Последний раз Б. видела брата уже умирающим в ночь с 9 на 10 марта 1940 г.

Б. оставила любопытные свидетельства о булгаковском участии в любительских спектаклях, ставившихся на даче в Буче. Булгаков исполнял роль жениха, мичмана Деревеева, в водевиле "По бабушкиному завещанию". В этом спектакле, поставленном в 1909 г., Б. играла роль невесты. Тогда же Булгаков выступил постановщиком и исполнителем роли спирита в фантазии "Спиритический сеанс" (с подзаголовком "Нервных просят не смотреть"). По воспоминаниям Б., это был "балет в стихах".

Михаил играл также роли Хирина и жениха Ломова в чеховских "Юбилее" (1891) и "Предложении" (1886). По поводу исполнения братом роли Арлекина в одноактной пьесе "Коломбина" летом 1910 г. Б. отметила в дневнике: "Роль первого любовника - не его амплуа".

Об этом и других спектаклях Б. писала своей двоюродной сестре Иларии (Лиле) Михайловне Булгаковой (1891- 1982) 13 июля 1910 г.: "В Бучанском парке подвизаются на подмостках артисты императорских театров Агарин и Неверова (Миша и Вера) под режиссерством Жоржа Семенцова (их товарища по Буче)... В воскресенье вечером мы были в парке, где Миша удивлял всех игрою (играл он, действительно, хорошо)".